Но какая теория, будь она самая что ни на есть рациональная
и научная, может претендовать на абсолютную истину? Если бы элементы доктрины
предстали в виде рационального доказательства, они не могли бы достичь искомой
цели. Вот почему основоположники всех трех движений так охотно говорят о
мистике. Примо де Ривера, например, хочет противопоставить «мистику вечного
долга» революционной мистике. Мистика расы у нацистов, мистика нации у фашистов
внушается с помощью неистово раздуваемых мифов, причем основоположники движений
признают это откровенно: «Мы создаем миф; наш миф — это нация»,— заявляет
Муссолини в 1922 г. Расизм для нацистов — это «миф XX века».
Более того, итальянские и немецкие фашистские идеологи
настаивали на иррациональных истоках своей доктрины. Когда Джентиле анализирует
основы «нового государства», созданного фашистами, он отмечает, что фашизму не
чужд некоторый авторитарный либерализм. Но, говорит Джентиле, теория сильного государства
не более чем «в той или иной степени интеллектуальная догма». Поэтому она не
оказывает никакого влияния на реальность. Благодаря фашизму эта догма стала
идеей-силой, она обрела черты страсти; произошло нечто вроде озарения, вспышки,
молнии, непосредственно возникшей общности между толпой и идеей-силой и, как
следствие возникла возможность коммуникации и распространения вширь. Таким
образом, страсть находит выход в действии. Не осмысленное принятие доктрины
позволяет действовать ь ее пользу, а, наоборот, действие является результатом
иррационального поры-ва, внушенного высвобождением неистовства масс, толчок к
которому был дан поистине Мистическим откровением идеи-силы, говорил Джентиле в
речи в Палермо 31 марта 1924 г. Эта непосредственность контакта доктрины и
индивидуума не менее ясно выражена у нациста Карла Шмитта, отвергающего в
восприятии доктрины и зарождении действия какое-либо посредничество, основанное
на разуме или чувстве.
По его словам, следует отметить тот примечательный факт, что
адекватный образ уже непосредственно сам по себе является импульсом: Понимание
доктрины не нуждается ни в опосредованном образе, ни даже в представлении по
аналогии, оно даже не соответствует им. Оно не проистекает из иносказаний и
вычурных воспроизведений или же из картезианской «общей идеи». Это понимание
непосредственное и осязаемое.